Библейские сцены 1997

Иные

На мой взгляд, общепринятый образ библейского персонажа в наше время стал китчевым, не вызывающим доверия и не волнующим душу. Я задумался о том, как мог бы выглядеть герой, имеющий эстетическое право находиться в сакральном пространстве священного писания, считая Библию особой книгой, где действуют особые люди – иные, чем мы.

Меня всегда привлекали люди с синдромом дауна: необычные, часто обижаемые окржающими, но при этом незлобливые, чистосердечные, обладающие незаурядными способностями. В их облике стерты как национальные признаки, так и признаки рассы.

Они существуют просто как иные.

До и после Евангелия

Проект Евгения Семёнова «Семь библейских сцен», представленный весной 1998 года в галерее Гельмана, многих шокировал.

Зная историю иконописи, можно предположить: примерно так были шокированы люди полторы тысячи лет назад, когда Христос, традиционно изображавшийся то в виде виноградной грозди, то – ягненка, то креста, вписанного в овал лица, вдруг впервые предстал в облике бородатого мужика в бедняцкой одежде. Это было, без преувеличения, революцией и породило контрреволюцию: эпоху иконоборчества. Средневековый обыватель крошил образ Христа в щепу и жег дотла, дабы не поклоняться дереву и краскам. Точно так же крошили и жгли верующих «не как все», «не как положено» – каждый из убитых был живой иконой, образом и подобием Божиим… Назвать работы Семёнова иконами – язык не повернется. Молиться на эти изображения – в голову не придет. Но ведь и Рафаэль с Брейгелем, и Александр Иванов с Врубелем создавали не что выламывающееся из церковных канонов. Именно поэтому его опыт – более чем художественный. Это опыт духовный.

Михаил Поздняев

Благовещение

В этой истории есть один личный момент. Первым моим осознанным другом был мальчик с даун-синдромом – намного старше меня, но я-то его воспринимал, наоборот, как младшего. Или как большую мягкую игрушку. Постепенно пришло осознание: он не такой, как все, иной. Нас с ним обуревали какие-то фантазии. Мы, скажем, собирались пойти в местный парк охотиться на медведей. Ну кому, скажите, наша медвежья охота могла помешать?

Однако сразу возник некий социальный конфликт: взрослые принялись мне объяснять, что нам не надо дружить. Именно потому, что он – иной…

Потом, по жизни так сложилось, я несколько раз сталкивался с даунами, и во мне зрело ощущение: в этих людях есть что-то, чего нет в нас, чего мы лишены — и что они нам способны дать.

Образ, вызывавший доверие в рамках детского восприятия, стал все более отчетливо мерцать для меня в пространстве сакральном, в ситуации нашего теперешнего религиозного сознания, на котором, увы, лежит печать китча, отсутствие доверия и откровения…

Е. С.

В ожидании великого дауна

Идеология мира, разбитого на миллионы закутков, в каждом из которых свой Бог, частная собственность и прайвеси, приходит в противоречие со статусом некоторых видов собственности. Скажем, реальной проблемой является собственность на конфессиональные образы. Мусульмане за «неправильное» изображение своего пророка приговаривают деятелей искусств к смерти, православные иерархи закатывают истерику по поводу телетрансляции фильма о Христе, и, что самое поразительное, в обоих этих случаях общество если не поддерживает религиозных террористов, то полагает их установку понятной и внутренне непротиворечивой.

Евгений Семёнов представил в семи сценах и двенадцати картинах Марию и Иосифа, Христа и Иуду в виде даунов. Дауны очень симпатичны, но выпученные глаза и вывернутые губы делают свое дело, которое, очевидно, не будет по нраву ортодоксальной церкви, зато удовлетворит антиклерикальные настроения автора этих строк: надо отобрать Христа у христиан и Аллаха у исламистов, ибо их образы принадлежат всей мировой культуре.

Замысел Семёнова, однако, не включает в себя ни малейшего иконоборчества. Напротив, он говорит, что у «искусства нет задачи выше и благороднее, чем пробуждать милосердие и снисходительную мягкость к другим. Мы работали над этой выставкой с открытым сердцем, любя своих героев, веря в то, что делаем доброе дело, а ведь любая вера есть не что иное, как вера в Бога». Такая открытость провоцирует и серьезное слово критика: Семёнов демонстрирует нам, что значит на самом деле перейти грань. Это значит – отказаться от осознания самого себя во имя растворения в безумии ли, в божественном свете.